Париж, ты – женщина?
Этот текст можно было написать иначе. Проштудировать исторические справочники. Вспомнить самых ярких парижанок всех эпох. Поразмышлять о парижской индустрии высокой моды, о знаменитой парижской косметике и прочих дамских забавах. И, в конце концов, проанализировать очевидную женственность архитектурных форм сего бесспорно прекрасного города. Но об этом уже сказано-пересказано: в путеводителях, сводках, статьях. Я – о другом.
О чувствах, которые вызывает у меня Париж, этот город с легкомысленной репутацией, город романтических эмоций и импрессионистских ассоциаций. Париж, который, вопреки правилам французской грамматики, утвердившим его в мужском роде, мне представляется женщиной. И прекрасной женщиной! Той, которую, возможно, я так никогда и не постигну. Потому что женщина и мужчина – абсолютно разные вселенные. Вот и люблю я тебя, Париж – практически как женщину. Не отдавая себе отчета. Не стремясь постичь. 
Глобализация любви
В Париж обычно (даже если и неосознанно) приезжают либо с любовью, либо за любовью. Особенно по весне. Вот так и я. Только что я застыл в оцепенении очарования – слушая на ступеньках Гранд Опера, как с десяток латиноамериканских школьников (точнее, в основном, школьниц) что-то радостно распевают перед зданием под гитару. Невзирая на очевидную пубертатность в большинстве своем еще совсем юных девиц, все они просто переполнены любовью. Друг к другу, к городу, к миру. Понимаю, в этом есть и нечто климатическое: они же из America Latina. Но как же это трогательно! Юные полпреды любви – в мировой столице любви.
А вот к ним присоединилась и группка местных, парижских студентов – на футболках написано: Université de Paris. Все вместе поют разномастными голосами какие-то малознакомые мне современные хиты, на полукуплете переходя с одного языка на другой, потом и на третий. А вот от нас, оккупировавших сейчас ступеньки, по которым элегантно поднимались прелестные ножки многих оперных и балетных див, отделяется длинноволосая китаянка – и тоже присоединяется к «хору». Она поет что-то свое, но, кажется, всем, кроме меня, знакомое, тоже вдруг переходя с родного языка на английский, а потом обратно. Ее неожиданно поддерживает пожилая, в строгом костюме француженка, которую восторженно принимают в свои объятия латиноамериканские мальчики и девочки. Мне нравится такая глобализация.
Но – вперед и дальше! Я брожу в отрешенном очаровании по улочкам этого завораживающего города, исследуя его, как дорогое в каждом своем изгибе тело возлюбленной – единственной, неповторимой, желанной. Вперед – и по бульварам Монмартра, где все женщины вдруг становятся подобны фиалкам. Вперед – и в глубины странного, внешне вроде бы незатейливого, но непостижимо запутанного «внутреннего мира» этого города: его подземки, метро.
Каждый раз у карты парижского метрополитена я надолго замираю в ступоре. И чувствую, что медленно и, одновременно, немедленно схожу с ума – как во время семейной ссоры, когда тщетно пытаешься проникнуть в логику нежно любимого, но абсолютно непостижимого «противника». Потому что «противник» – женщина, другая вселенная. Да-да, парижское метро с его замысловатыми сплетениями и пересечениями линий, с множеством длиннющих коридоров, уходящих, порой почти в никуда, и лабиринтообразных стрелочек-указателей, мне представляется, придумала и осуществила женщина. И пусть справочники со мной не согласятся – я чувствую «чрево Парижа» именно женским. Всем ведь известно, что женская логика в нашем, мужском, понимании, по меньшей мере, замысловата. Да и сюжеты тут, в метро, случаются фантастические – совершенно недоступные лично моему, мужскому пониманию. Как тот, что происходит со мной в эти самые минуты.
Тупо уставившись в метросхему, стою и пытаюсь соединить взглядом две точки на карте. Голосу за спиной – лет 20:
– Ça va? (сокращенное от Comment ça va? – Как дела, все ли в порядке?)
Оборачиваюсь с улыбкой надежды. Нет, ей вполне под 30, но по-французски легка и эфемерна – как орнифль, утренний парижский ветерок. На своем заскорузлом без практики французском путано объясняю банальнейшую из проблем: как добраться из пункта А в пункт Б? Но уже в процессе формулирования «запроса», понимаю, что с этой конкретной секунды моя проблема – совсем в другом. В этом дружелюбно-удивленном личике. В чуть гаврошистой фигурке. В длинных и тонких пальцах, чудесным образом тянущихся к моей ладони.
– Allons! – произносит она, и вот уже мы – рука в руке – заходим в вагон, и я понимаю, что сейчас со мной происходит некое чудо, которое, как всякое чудо, недолговечно, но важно его запомнить, сохранить в себе – это прикосновение, этот голос, этот облик. Мы куда-то едем, пересаживаемся, опять едем. Ее ладошка по-прежнему в моей, и это ощущение невероятной близости ярче самого безумного секса. Все это происходит невесть сколько времени.
– Au revoir… – вдруг прощальным шепотом выдыхает она, тихонько подталкивая меня к двери вагона: то бишь твоя станция – и до свидания. А на самом деле: прощай! Я грустно понимаю: приехали.
Не раз потом выстаивал я подолгу на своей станции Pigalle – у той самой карты метро. Тщетно. Чудеса не повторяются.
Pigalle без дам
В Париже эротикой пропитан воздух. Не знаю, у кого как, а у меня даже произнесение самых нейтральных французских слов вызывает легкое, щемящее покалывание в груди. А обращенное ко мне дежурное: – Que voulez-vous manger? официантки щекочет ушную раковину. Хочется ответить: – Toi! В разных провинциях этой страны говорят на очень разном французском. Но именно в столице это язык короля-гиперсексуала Анри IV, другого монарха-эротомана Луи XIV и секс-символа для дам всех народов Алена Делона.
А еще всякий раз, выглядывая из окна своего отеля Villa Royale на с весьма определенной репутацией Place Pigalle, я с неотвратимой завороженностью маньяка вижу «линию бедра» уходящей за угол улицы, «пушистость ресниц» цветущих каштанов и ренуаровскую пышногрудость самой площади. Которая, впрочем, давно уже не соответствует ходившим о ней последние лет 200 легендам. Ну да, вот еще один век минул – и в чем-то неизбежно изменился город, его женское естество.
Мы за столиком кафе на той самой площади. Сидим и, великие теоретики, анализируем парижскую женственность с моим поводырем по теме, директором местной туркомпании «Париском Тур» Рубеном Мкртчяном. Рубен – уже много лет парижанин, а потому понимает, о чем речь. Бизнесмен-романтик, он и в женской красоте знает толк. Но, пока мы прекраснодушно размышляем за бокалом красного, Париж решительнейшим образом выдает нам живую иллюстрацию. Напротив, у кромки тротуара, нервно курит сигару (настоящую, похоже, гаванскую) миловидная дамочка самого что ни на есть предбальзаковского возраста (напомню: Эмме Бовари, что бы вы не думали, было всего 35). Но подойти к ней, пригласить за столик, а потом и в номер моего Villa Royale мне явно не по зубам. Как минимум, потому, что она наверняка кого-то ждет. А вот уже и он пришел – и объятия, и затяжной поцелуй… практически не выпуская сигары из нервных губ. Да, изменилась ты, Place Pigalle. Поменялись твои обитатели. Поменялись «их нравы».
Хотя сам отель, где я поселился, ну очень располагает к классическому «пляспигальству». Это отель-будуар. Каждый из номеров в нем носит имя какой-нибудь знаменитости: того же Allen Delon или Michael Jacson, или Jean Marais, Dalida и даже Claude Debussi. Мне же на ресепшн выдали массивный ключ от комнаты, поименованной в честь Michou – экстравагантного основателя знаменитого монмартского Cabaret Michou. Распахнув дверь, я обнаружил абсолютнейший эро-декор: синяя драпировка стен, офорты в золоченых рамах, бархатный балдахин над гигантской кроватью и плафон, изображающий голубое небо с золотом звезд. Сказать, что мне все это что-то напоминало, значило бы ничего не сказать. Да никто и не скрывает, что почти во всех небольших отелях в районе Place Pigalle совсем еще недавно располагались почти легальные и в чем-то даже изысканные бордели. Их нынче нет, но стилистику решили сохранить. Париж всегда был лишен ханжества. Из-за ажурных занавесок – вид на Folie Royale, тоже кабаре, где, в отличие от классического Moulin Rouge, что всего в двух кварталах отсюда, выступают, как правило, простите, транссексуалы. Не пошел я туда – не мое это. В гендерных отношениях привержен традиции.
Вот вы говорите: Place Pigalle, Place Pigalle… На самой площади давно уж не видно жриц любви. Разгоняют их отсюда. После многочисленных облав, говорят, профессионалки этого сервиса плавно переместились в маленькие ресторанчики в округе. Но и туда я (абсолютно честно говорю!) не заглянул. Потому как предупредили меня: разводилово это, и не более. Возможно, вам знакомо ставшее уже международным слово «консумация»? Ею, как правило, занимаются стриптизерши в свободное от шеста время. Подсядет за столик, как правило, к новичку этакая вполне даже роскошная, на первый взгляд, особа. И предложит себя... нет, не то, что вы подумали (до этого, обычно дело уже не доходит – весь ваш кэш будет потрачен раньше), а угостить шампанским. Которое, как потом выяснится, тут безумно дорогущее. Но… за бокалом – другой: процесс угощения будет подобен реакции при делении атома. Словом, не «расколов» гостя, как минимум, на несколько сотен евро, дама его из своих, увы, символических объятий не выпустит. Если же клиент воспротивится, хозяин тут же вызовет полицию: посетитель пьян и платить не желает! Adieu, mon bébé!!
– Честных проституток не осталось, – печально подмигивает мне Рубен Мкртчян. И я не знаю: то ли смеяться, то ли рыдать в его жилетку.
Последняя честная проститутка мадам Жюли (если можно, я обойдусь без кавычек в этом определении: любая профессия, мне так кажется, может быть и честной, и бесчестной) стояла тут, на Place Pigalle, до 2001 года. Было ей к тому времени уже за 60, но выглядела она безупречно. Местные жители относились к ней весьма уважительно, а детей из окрестных домой она по утрам приветствовала по именам:
– Salut, Paul! Salut, Annette!
И малыши вежливо раскланивались:
– Salut, madam Julie!
А потом она вдруг исчезла. Но появилась консумация, меня, однако, как-то не зажигающая.
И все же участником одного пикантного парижского сюжета я стал. В разных отелях разных городов планеты мне хронически «везет» на горничных: ни одна, как правило, не навевает даже смутных эротических фантазий. Будто некто свыше охраняет меня от соблазна и, соответственно, от незавидной участи публично оскандалившегося финансиста, господина Стросс-Кана. Но в Villa Royale я оказался на грани провала.
В комнату постучали. Чувство глубокого раздражения: опять забыл вывесить наружу картонку «Не беспокоить!», и наверняка очередная заботливая бабулька в накрахмаленном передничке спешит убрать у меня в номере. С заготовленным переводом фразы «Чуть позже» распахиваю дверь. У порога слегка возвышается над громоздкой санитарно-гигиенической тележкой тот самый накрахмаленный передничек. Но в нем – очень юное существо с простовато-трогательным и – внимание! – заплаканным личиком. Женские слезы – это всегда выше моих сил. Что нормальному мужчине хочется сделать, когда перед ним сильно расстроенная хорошенькая девушка? Вариантов – один. Утешить. Спросить: «Отчего ты так грустна, о, милое создание?» И даже, чем черт не шутит, погладить по головке. Воздушный шарик моего сердца уже было почти приподнял меня над будуарным ковриком – навстречу чуду. Но тут мой растренированный французский опустил меня с небес на землю: роковым образом именно в это мгновение я забыл слово triste – грустная, печальная. Мы постояли так – может, минутку, а может, вечность. Через секунду я, впрочем, уже чувствовал себя идиотом. А она, все поняв, обреченно ретировалась по коридору, волоча за собой тяжеленный производственный инвентарь. Почему пришла? Чего искала? Я так и не узнал. Отель покидал со вкусом горького шоколада во рту. Наверное, таков вкус неслучившегося.
Но горький шоколад тем и хорош, что изыскан! А потому не станем грустить. Они, парижанки, что бы там ни говорили скептики и циники (первых могу лишь пожалеть, а вторых презираю) – все равно самые красивые женщины в мире. И повинен в этом в немалой мере сам Париж.
Не братья по разуму
Правда, и он не всегда изыскан и нежен вами. Mademoiselle Paris способна выглядеть и разбитной торговкой с уличного рынка за углом от бульваров, у станции метро Chateau Rouge. Наслаждаясь брутальными красотами рядов с мясо- и морепродуктами, я заодно сфотографировал и ее, возвышавшую свой великолепный бюст над фруктово-овощными россыпями. С грацией пантеры выпрыгнув из-за прилавка, она излила на меня гнев всего арабского этноса, неприкосновенность личной жизни которого моя камера вроде как только что ущемила. Фотографию пришлось стереть. А жаль – ведь хороша была!
Заказав в баре за углом «в знак протеста» не французского вина, а французского же пива, я вскоре, впрочем, смирился с мыслью, что и красивые женщины бывают разными. А, красота – она над-этнична. Она просто есть.
Кое-кто мне, конечно, попеняет: не патриотичен ты, мол. Это ведь московские девушки – самые красивые. Не спорю! Тоже хороши. И во множестве. Но… как бы это поделикатнее сформулировать: чуть ли не каждую из москвичек (конечно, есть и исключения) портит выражение лица. Это либо загнанность, затюканность «невыносимой легкостью бытия», либо стервозность. И то, и другое вынуждают мужчину даже с самыми «честными намерениями» потеряно отвести глаза. В Париже, однако, подобное «заклятие» даже с моих соотечественниц снимается само собой! В этом я имел много шансов убедиться, задерживая на парижских улицах свой взгляд на очередной красотке и… вдруг слыша из ее уст обращенное к собеседнице родное «А чо?». Но совсем какое-то беззлобное и даже по-своему эротичное. Произнесенное с мягкой, расслабленной улыбкой, что не отягощена этим привычным нашим внутренним образом: «кругом враги». Просто Париж создает совсем иной контекст. Кругом любовь.
Вы, наверное, уже догадались, что, при всей моей неприкрытой любви к женскому полу, детального рассказа о сексуальных приключениях на Place Pigalle или в иных парижских кварталах вам не дождаться. Разочарованы? А я, представьте, нет. Потому что видел потрясающие женские портреты на проходившей как раз в это время в Малом Дворце выставке «Париж 1900». Потому что Place Pigalle и отель Villa Royale хороши еще и тем, что отсюда можно прогуляться по туманному Монмартру, к его сердцу – базилике Sacré Coeur. На лесенке у ее подножья ежевечернее рассаживаются толпы парижской молодежи, включая понятное дело, и прелестных парижанок. Ходи и любуйся. Дамы с прежней Place Pigalle – они, конечно, профессионалки. Но монмартские студентки, можете не сомневаться, очаровательнее. Как и другие обычные парижские девушки.
Потому даже в магазинах этого удивительного, наполненного чувственностью города – от легендарной Galerie Lafayette до маленьких бутиков – я всматривался совсем не в товары, а в очаровательных продавщиц. Или в таких милых покупательниц. Известное дело, шопинговый Париж «заточен» под женщину, под ее пристрастия – даже мужские секции тут имеют в виду, прежде всего, не нас, а наших прекрасных спутниц: то, какими они хотели бы нас видеть. Вся история французской haute couture ориентировала на полнейшее удовлетворение базового женского мифа (милые дамы, это я – любя), согласно которому женщина немалую часть своего жизненного времени и пространства отводит нарядам и косметике. Тогда как (O, pardon, madame! O, pardon, madamoiselle!), на наш, мужской, вкус, особенно восхитительна она… без всего этого.
И, клянусь честью всех прекрасных дам, это – вовсе никакой не сексуальный шовинизм. Ничего не поделаешь, мы действительно очень разные – мужчины и женщины. Причем отнюдь не только телесно. «Не братья по разуму!» – говаривала когда-то одна моя мудрая приятельница, которой, увы, уже давно нет с нами, земными жителями.
Да, не братья и сестры. Потому что даже к самым любимым, самым дорогим нам женщинам мы, мужчины, так или иначе приспосабливаемся, пытаемся встроиться в их мир. Порой не понимая их, но при этом принимая. Потому что их любим. Как любим Париж.
